![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
losew Продолжение
Семён Плоткин.
Боевые записки невоенного человека
Оригинал здесь:
http://www.proza.ru/2005/11/26-86
15
Суворовский проспект своими изломами нарушает гипнотическую геометрию петербургских улиц. Он сужается, спотыкаясь о пересекающие его трамвайные пути. Одинокий, оседающий под землю особняк с уснувшим в цветнике львом не украшает его. Начавшись там, где Староневский переламывается в строгий и величественный Невский, Суворовский проспект сперва по касательной проходит мимо кирпичной глухой кладки детской больницы, а в конце тянется вдоль зеленых досок высокого забора, соединяющего торцы безликих зданий. Слева виднеются серые купола Смольного собора. Мы сворачиваем на Тульскую, в противоположную сторону. Под колесами грохотнул настил Охтинского моста. Теперь собор голубеет во всей красе. Берег Невы здесь низкий, незакованный в гранит, неухоженный, скрывающий за разросшейся зеленью и промышленной застройкой, административное сердце города- Смольный. Водитель гонит машину в гараж. Наплел что-то диспетчеру о прохудившемся насосе и мне выпал отдых на халяву, пока насос поменяют или машину.
-Это мы так ждем команду “фас!”,- возмущенно тянет меня за ногу Женя. Он свеж и ухмыляется во всю широту своей кошачьей рожи- успел с утра пораньше нализаться у Молдована сметанки.
-Брысь,- гоню его я, выбираясь из броневичка наружу. Мои пацаны трут глаза, зевая. Всю ночь мы провели на броне. За грядой лысых холмов вскипают белые грибы разрывов. В душе теплится надежда, что с рассветом обстрел прекратится и можно будет поесть и поспать по-человечески. С возрастом хочется комфорта.
Коля приносит картонные коробки сухого пайка. Японским ножиком Женя вспарывает одну из них. Я жую изюм, перемешанный тропическими сухофруктами, пацаны рассовывают по карманам карамельки. Воспользовавшись огневым прикрытием, на базу вошла колонна. Солдаты скидывают с обшитого броней грузовика, прозванного “гробовозом”, свои тяжелые сумки и расходятся. Один, оставшийся, топчется у заднего борта, оглядываясь.
-Гад буду, если мы не получили подкрепление,- предполагает Володя,- Коль, сходи, проверь.
Коля косолапо топает к пареньку и ведет его к нам.
Начальство отреагировало на мои постоянные рапорты о нехватке человеческого фактора и на неделю прислало Уди- инструктора с курсов санитаров. То есть, уточняет Уди, он еще не инструктор, он только с отличием закончил такой курс, а преподавать должен начать через неделю.
-Понятно,- гнусно вторит ему Володя,- Неделю посмотрит на Ливан в замочную скважину и два года будет салажне лапшу на уши навешивать. Док, Коля отведет его в поликлинику, пусть посидит за тебя,- предлагает он.
-Уди остается с нами,- решаю я,- Коля, будь другом, отнеси его шмотки к нам и принеси ему спальник. Он потом Айву за него распишется.
-Там,- я показываю вперед, вводя Уди в курс событий, к которым он так старательно готовился, познавая боевое ремесло,- Оборонительный пункт нашей армии. С ночи его обстреливает “Хизбалла”...
-Раненые есть?- перебивает меня Уди. Он дурак или хочет испытать судьбу, показать свое умение?!- пацаны с индиферентными физиономиями отворачиваются. Я пропускаю его вопрос мимо ушей- “В случае нашего выхода, если придется идти пешком, ты несешь рацию и идешь в паре со мной.” Коля, играючи, навешивает передатчик на Уди и перетягивает лямки, подгоняя. Уди прогибается и покачивается, сопротивляясь массе и колиным рывкам.
Надежды, что с наступлением дня обстрел прекратится, оказались напрасными. Укрывшись в деревне, минометчики “Хизбаллы” продолжают стрелять. Их цель ясна- бить до крови, спровоцировать расширение конфликта.
Взобравшись на крышу броневичка, Уди неотрывно смотрит туда, где идет бой. “Ну, когда будут раненые?!”,- постанывает он.
-Горячий у тебя боец,- говорит Женя,- Остудить надо.
-Идиот,- ворчу я. Все хотят быть героями, но никто не хочет умирать. Человека можно учить долго, но никто не знает, как поведет он себя под огнем. Побежит ли сдуру подставлять голову под пули, только успей схватить, забьется ли под броню, что не выковырять, или привыкнет и к этой особенности жизни. Всё суета сует и томление духа, а кушать хочется всегда!
-На обед мы заказываем пиццу с грибами и анчоусами,- с телефона, прилаженного к столбу, Володя звонит Молдовану и, хохоча, с удовольствием выслушивает витиеватый ответ.
К нам из штаба, по-бабьи разбрасывая ноги и руки, бежит Цвика. Значит что-то важное, если не послал вместо себя солдата.
-Есть раненые,- выдыхает он, привычно хватаясь за свою промежность,- Порядок движения обычный. Никаких разговоров по рации!! Никаких!
И закипает в жилах кровь! Танк и две бронемашины, взбивая белые клубы пыли и дыма, трогаются в путь, болтая нас на ухабах. Не успев растрясти нутро, мы прибываем на место и рассредотачиваемся. Уди со страхом и любопытством оглядывается. Всё тихо, не понятно чего бояться.
-Смотри сюда,- я продолжаю урок топографии на местности,- видишь белое здание на этом холме? Здесь база ООН. Добрый дядя следит за порядком. По ту сторону холма в низине деревня. В её названии слышится нечто философское. “Бытие”. Стреляют оттуда.
-Куда?
Я показываю на соседний холм со срытой верхушкой и бетонными надолбами. Отделившаяся от них, серая цепочка людей медленно, на ощупь, начинает спуск.
-В прошлый раз нас тут подорвали,- вспоминаю я свой первый выход, следя за ними.
Раненых двое, они были на наблюдательном пункте и не успели добежать до укрытия. Командиру зацепило руку и он идет, придерживая её здоровой. Второй солдат получил совсем не героическое ранение и, лежа на животе, слабо пытается ухватить срезанные штаны.
-Спокойно, спокойно,- я придерживаю его руку с инфузией чтоб не вырвал ненароком.
Два взмаха ножа и бронежилет раскрывается, распадаясь на части. Рубашка на спине набухла от крови- осколки ободрали поясницу. Я прослушиваю легкие, раненый дышит глубоко и ровно. Ощущая контраст холода брезента носилок и тепла тела, ощупываю раненого- грудь, живот, конечности. Сюрпризов нет.
-Морфий!
-Ему не больно?- завороженно глядя на раны, спрашивает маленький солдатик.
-Мальчик, как тебя зовут?- интересуется Володя, прилаживая вторую инфузию и собираясь сказать какую-то гадость.
-Миля.
-Дурак, мне хорошо,- выдавливает раненый не оставляя жалких попыток, прикрыть ладонью распоротые ягодицы.
- Быстро. Ребята, быстро!
Кто знает- отстрелялась ли на сегодня “Хизбалла”?!
Возглавляемые новым лейтенантом, те, кто спустился, отправляются назад, наверх. И нас отводят назад- на базу. Проходя мимо друг друга мы с потомком Чингисхана обмениваемся дружеским похлопыванием по плечу - приветствием, заменяющим слова. Таким я его запомнил - большой, сильный, улыбающийся.
По дороге на вертолетную площадку, раненый вырвал в броневичке и Уди, вытирая его, измазался в блевотине, поняв окончательно, что война это совсем не то, чему учат на курсах.
16
Прикрытый завесой табачного дыма командир дивизии озабочен. Решить должен он. Лейтенант с опорного пункта нервничает. Это чувствуется по постоянным сбивчивым докладам. Один из его следопытов жалуется на боли в животе. Из медицинской карточки я знаю, что у него есть камень в почке. Потомок Чингисхана поставил ему капельницу, дал обезболивающее, но это не подействовало.
-Как состояние пострадавшего?- в который раз запрашиваю я по рации.
-Плачет. Катается по земле. Кусает ее. Говорит, что командиры и доктор хотят его убить.
-Даже если нет ничего серьезного,- говорю я командиру дивизии,- его надо снять. Паникер там не нужен.
-Умно,- отвечает он,- Я ночью колонну в Израиль не пошлю. Возиться с ним будешь сам, или отдашь в больницу хирургу.
У военных есть такая особенность речи, что невозможно понять шутят ли они или говорят серьезно. Как любил утверждать без повода, не к месту, “полковник-подоконник”- “Вода кипит при девяноста градусах,- и, не забывал через полчаса,- Примите поправку- вода кипит при ста градусах. Девяносто градусов- это прямой угол.”
Прикрыв глаза, командир дивизии курит. Я молчу, понимая, что решение принято. Старательно затушив в пепельнице окурок, командир дивизии не спеша выпрямился, подобрал, положенный под скамейку автомат, и, уходя, заметил Жене, дежурившему по штабу: “Передай, будет хорошо.”
Под покровом темноты, “мерседес” с притушенными огнями подобрался к укрепленному пункту и забрал следопыта.
-Иди встречать героев,- говорит мне Женя, получив сообщение.
-Принимай артиста,- бросает мне командир дивизии. За ним плетутся трогательной картинкой- санинструкторша, выводящая раненого с поля боя- узкоплечий Шурик принявший на себя массу здорового, крехтящего при каждом шаге- ни дать ни взять- роженица на сносях, вот-вот родит- следопыта.
Часа через два, после хорошего промывания и обещания “клизмы для поднятия оптимизма” следопыт перестал подвывать, заявил, что уже ничего не болит, наотрез отказался ночевать в амбулатории и ушел к себе спать на полу, завернувшись в одеяло.
-Отбой,- говорю я своим санитарам, но это больше относится к Уди,- Спим в ботинках. Мыться по одному, не всем сразу. Я в штабе.
Отгоняя сон, Женя тягал пудовую гирю.
-Ну, что скажешь,- спросил он между качаниями.
-Запиши в журнал, что больной поправился.
-Уже,- Женя замер в стойке, приняв гирю на грудь и отдуваясь.
Запыхтев, он сделал несколько приседаний и отжатий. “Попробовать хочешь?”- предложил.
-Спасибо не надо. Мою грудь колесом гантелями не исправишь.
-Ну и зря. Армия любит людей физически красивых и необременённых философией мысли. Значит, если ты не сопишь носом, зарядку не делаешь, то ты думаешь. О чем?- Женя бесшумно опустил гирю в угол, точно вписав её в пространство между рулонами карт.
-Что день грядущий нам готовит?!
-Веришь в народные приметы?
-Да. Следопыт просто так не сбежит.
-Но другие остались!
-Вот о них я и думаю.
Рация ожила, зашипела и сквозь треск эфира прорезался голос диспетчера без пола и без возраста. Прогулка по гаражам отменяется, надо срочно перевезти в больницу онкологического больного. Водитель артачиться не стал, только буркнул себе под нос- “...потом сама баранку покрутишь!”- и прибавил газу. От моста Александра Невского по Обводному плотным потоком, затирая наш “Рафик”, двигались грязные грузовики, качающие наращенными бортами. Под железнодорожным мостом движение остановилось. Высокие контейнеры, ободрав предупреждаюшие знаки ограничения высоты, вклинились и застряли между чугунными конструкциями. Шофера, обступившие злополучный грузовик с прицепом, оживленно жестикулировали. По их озабоченным физиономиям было видно, что процесс спасения находится в первичной стадии фигуральных словесных построений.
-Они что- разгружать собрались?- удивленно спросил я, увидев, как несколько человек полезли в кузов.
-Не везет мне с тобой,- внятно сказал водитель и пошел к мужикам. Несколько минут он тоже яростно жестикулировал и, судя по покрасневшему лицу и вздувшимся на шее жилам, напрягал голосовые связки привлекая внимание к своей аргументации, целеноправленно указывая на колеса. Его усилия ознаменовались успехом, народ сконцентрировался в одном месте, замолкая и прислушиваясь. С видом победителя водитель вернулся: “Сейчас приспустят камеры и проедет.”
Купчино встретило нас уходящими в бесконечность безликими проспектами и единой массой блочных домов, выросших на болоте среди непросыхающей грязи. Поплутав между ними в поисках нужного номера, “Рафик” присел в выбоинах асфальта у размалеванной пацефистскими звездами и свастикой подворотни. В жизни должно быть место интуиции. Обычно дремлющий в ожидании водитель поднялся с нами и, поняв первым, побежал вниз, не дожидаясь лифта, за чемоданчиком с набором для интубации.
К горю обычно примешиваются специфически резкий запах лекарств, затхлый воздух непроветренной квартиры, табачная крошка, сыпящаяся из нервно разминаемой папиросы и возгласы на грани истерики- “Сколько можно ждать?! Так и помереть недолго!” Здесь было светло, до режущей глаза белизны, и тихо. И слабый голос, боящийся нарушить эту тишину, произнес: “Наша девочка с косичками перестала дышать.” Много позже я пытался вспомнить- а были ли косички?! И вообще были ли хотя бы волосы у девочки, из сострадания отпущенной домой с Песочной (из онкоцентра) на выходные.
Сперва мы пытались раздышать её рот в рот, как рисуют на картинках наглядной агитации. Потом, заинтубировав, с воем несясь в реанимацию, продолжали выдыхать, склонясь над носилками, в тубус интубационной трубки, ощущая свинцово-кислый привкус во рту. На крутом повороте дороги, огибающей Волковское кладбище, “Рафик” замер содрогнувшись. А сирена все выла и выла...
Я пулей вылетаю из штаба, проскакивая мимо не забывшего закурить командира дивизии, спешащего навстречу в плетеных шлепанцах. Разбуженный “Молдован” выполз из кухни и, почесывая под несвежей майкой пузо, смотрит на нашу суету. На этот раз мы не рассиживаемся, ожидая, а немедленно трогаемся. Скинув каску и натянув шлемофон, я сразу же уловил одно слово, четко прозвучавшее, среди лопотаний и шорохов пересохшей чешуи- “Убит!”
-Убит!- и жизнь продолжилась- командир дивизии требовал четкого доклада, Лысенко свистел соловьем- разбойником, сообщая, что видит цель и прося разрешения, открыть огонь.
С ходу, я врубаюсь в происшедшее и в то, что продолжается по сей момент. Как обычно под утро “Хизбалла” открыла второй день битвы за “Бытие” дерзко дотянувшись ракетой до танка на высоте “Двадцать звездочек”. Потом я видел маленькое оплавленное отверстие в броне размером не больше детского кулачка. Два танкиста ранены, командир принял решение подняться в укрепленный пункт и оказать им первую помощь. Там их накрыли из минометов. Санитар был сражен на месте.
-Ты помнишь потомка Чингисхана?- кричу я Шурику, сидящего у задней двери, пытаясь перекричать грохот и тряску,- Его уже нет.
Шурик печально кивает головой, но мне кажется, что он не услышал.
В низине под “Бытием” мы перегруппировываемся. Командир дивизии уже здесь. Метрах в десяти от меня организует оцепление Женя, повесив автомат на шею, чтоб сподручнее было им работать, если придется. С подошедшего танка снимают носилки с прикрученными к ним для транспортировки ранеными. Володя проверяет повязки, но у ребят сейчас другие доминанты - они получили внутривенно жидкость и теперь объем просится наружу.
-Отвяжите меня,- кричит один,- Мне слить надо!
-Раненый! Лежите тихо!- командует Володя,- Сейчас поедете дальше.
-Но!
-Не можешь терпеть- делай под себя!
-У меня девушка в больнице работает,- возмущается второй,- Ты хочешь, чтобы она меня в мокрых штанах встретила?!
Шурик достает из броневичка пластиковую бутылку и ковыряет её ножом.
-Утку ваяешь?- кривится Володя.
Здесь обойдутся без меня. И уже кричат-“Доктора! Доктора! Где врач!” Вот он я- в пяти метрах от вас, но раз позвал командир дивизии, то все должны суетиться, драть глотки.
-Я!
-Ты слышал, что произошло?- спрашивает он,- Что делать будем?
Я развожу руками- “Говорить нечего, видеть надо.”
-Значит надо подняться.
-Значит надо подняться,- эхом повторяю я, будто оправдываясь.- Только врач может констатировать смерть.
-Понятно, бери санитара.
Я оборачиваюсь к пацанам: “Кто со мной, волонтёром?”
Уди опередил Володю на долю секунды, а у Шурика сработал рефлекс самосохранения. И, почувствовав слабинку, Володя сразу подколол: “Не боись, герой- любовник, подруга Шмулика одна не останется.”
17
Сирена выла, наполняя “Рафик” отупляющей, вязкой воздушно-звуковой подушкой. Отодвинув стекло, отделяющее кабину от салона, к нам просунулась голова водителя: “Сказал я тебе, что не везет мне с тобой. Поцеловали нас.” Не слушая его, оглушенные непрекращающимся воем, мы орали: “Что ты, встал! Езжай! Гони! Да выруби ты свой дурацкий клаксон!”
Потом, когда каталку с девочкой развивающиеся белые халаты быстро увезли в глубину сводчатых коридоров, мы, полоская рот фурацелином, в задумчивости рассматривали вспоротую обшивку и повисшую на проводах выбитую фару. Водитель, озабоченный предстоящим ремонтом и незаменённым насосом, цедил сквозь зубы: “Не притормози я, летели бы вы ангелочками через окно.”
По пологому склону, спотыкаясь и ожидая в любую секунду взрыва, мы бежим наверх. Впереди, открывая путь командиру, съёжившись до подметок, бежит Уди. До меня долетают его хриплые, прерывистые вздохи. Или я слышу себя? У меня на спине елозит, грозя опрокинуть, огромный чемодан на тесемках. По замыслу теоретиков, обосновывающих борьбу с безвозвратными потерями, содержимого такого ящика должно хватить врачу для оказания помощи целому подразделению, ведущему продолжительный бой. Я тащу его, с надеждой, для одного потомка Чингисхана.
Шлагбаум опороного пункта отодвигается, пропуская нас вовнутрь.
-Доктор пришел,- говорит мальчик Миля. Он сидит, опершись о стену,- Здравствуй, доктор!
В центре помещения на бетонном полу на носилках, накрытое одеялами, лежало тело. Потомок Чингисхана давно уже не с нами. Это понял бы любой человек далекий от медицины, увидев на его лбу разверзшуюся кратером дырку с запекшейся кровью по краям. Робкая попытка нащупать пульс или выслушать дыхание была наивной.
-Садись, доктор,- позвал меня старый следопыт, поглаживающий ноющую язву,- Есть время покурить,- не спеша достает он из карманчика бронежилета мятое- перемятое “Мальборо” и зажигалку.
Я сажусь между ним и мальчиком Милей. Глубоко затягиваясь, следопыт лукаво косится то на меня, то на мое оружие. Проследив за его взглядом, я изумленно напрягаюсь- нет рожка! Во время бега наверх я посеял обойму из автомата. Тоже мне “Мойше-гройс”, шел в атаку с одним патроном в стволе! Спешно, покопавшись за спиной, я вытаскиваю из-под ремня две обоймы, спаренные изолентой. Плотно набитые патроны слегка пружинят под пальцами, со смачным шелчком обойма загоняется на место- “Доктор к бою готов!”
Следопыт запрокидывает голову, глядя на шершавый потолок с ползущими по нему серыми букашками, закуривает от бычка новую сигарету и толкает меня в бок,- “А теперь поговори с зайчиком.”
-Зачем?- после пережитого мне хорошо сидеть и молчать. Даже не хочется встать и подойти к брустверу, посмотреть на сторону противника.
-Поговори с зайчиком!- настаивает следопыт.
-Как дела, Миля?- бросаю я дежурную фразу.
-Хорошо, доктор. Хорошо. Я все понимаю. Только я не могу понять одного.
-Что ты не можешь понять?
-Почему я не могу встать?- отрешенно спрашивает Миля.
?!- вокруг него крови нет,- Уди!
Уди опрокидывает Милю навзничь и пытается содрать бронежилет. Миля валится кулем и продолжает отнекиваться: “Нет, нет! Я в порядке! Я только не могу встать!”
-Ран нет!- докладывает Уди,- Пульс- восемьдесят!
-Жить будет,- соглашается с ним следопыт и объясняет,- Санитара прямо на глазах у зайчика...
Приходится подняться с прохладного бетона и топать к молодому безусому лейтенанту,- “Мне надо эвакуировать пострадавшего- шок боя, и,- я делаю паузу,- тело.”
Лейтенант между ремешками каски раздувает щеки и напрягает кадык, своих проблем полно, а тут на голову свалился доктор и еще отыскал раненого.
-Придется потерпеть,- говорит он, потому что другого сказать ему нечего.
-Моего терпения как раз хватает от “входа” до “выхода”,- ворчу я, но, понимая бесполезность продолжения разговора, возвращаяюсь к следопыту.
-Я же сказал, док, у нас есть время перекурить.
-От затяжки до затяжки проходит служба,- шаблонно изрекаю я.
-Ты опять неправ,- поправляет меня он,- не служба, а жизнь.
-Привет доблестным защитникам еврейского Бородина,- вопит, раскачиваясь, Шурик, высунувшийся по пояс над въехавшим в “Бытие” броневичком,- Проведите меня к генералу Раневскому. Фаину Георгиевичу.
-Какие вы горластые,- сокрушается следопыт,- Нет мне покоя ни от “Хизбаллы”, ни от врачей. Док, когда я спущусь, дай мне направление в больницу, пусть язву вырежут.
-А потом мы еще выйдем из Ливана и тогда жизнь твоя превратится в один сплошной кайф, будешь со своими полковыми женами жить, как в раю,- продолжает возбужденно кричать Шурик, вместе с Уди перенося носилки с телом потомка Чингисхана в броневичок и усаживая в его ногах Милю.
Следопыт, прищурившись, следит за их приготовлениями желтоватым печеночным глазом с прожилками сосудов и качает головой, отвергая такую перспективу:”Мне тридцать четыре года, я почти десять лет здесь. Нет, все скоро не кончится. А если кончится, то начнется где-нибудь снова.”
Броневичок взвыл двигателями, я прыгаю вовнутрь. Миля боязливо косится на очертания под одеялом и, пытаясь отодвинуться от них, вжимается в стенку. Подхватив его подмышки, я пересаживаю Милю на свое место и кричу Шурику:”Эй, впередсмотрящий, трогай!” Лейненант делает рукой отмашку, выпроваживая нежеланных гостей с печальным грузом. Шлагбаум закрывается за нами.
На базе, отогнав любопытных, нас ждет “товарищ прапорщик”. Его добровольный помощник Молдован притаскивает металлический ящик, куда сложили вещи потомка Чингисхана. Испепелив нашего доброхота взглядом, “товарищ прапорщик” перекладывает выходную форму погибшего, разглаживая складки и поправляя значки, но Молдовану наплевать, он направился не для этого, ему хочется глянуть...
-Насмотрелся?- осаживаю я его,- теперь- кыш!
-А чо!- противится Молдован.
-Не буди зверя, безродный, у меня люди с ночи не кормлены.
-Этого отправишь в больницу?- “товарищ прапорщик” кивает на Милю,- Колонна уходит.
-Нет. Сперва покушать надо, помыться, а до завтра поживет в поликлинике.
-А если...
-Положись на меня,- отвечаю я “товарищу прапорщику” репликой из его лексикона. “Горячей воды нет! -Положись на меня. Будет!”(второй месяц ждем); “Крыша над сторожевой будкой прохудилась. Часовых дождем заливает! -Положись на меня. Заделаем!”(зима прошла, теперь печет солнце).
В столовой ко мне подсаживается Молдован. Нанесенное ему оскорбление коробит его естество.
-Слышь ты, ленинградец. Я и Дизенгоф, между прочим, из одного города и очень может быть он приходится мне двоюродным дядей. Что скажешь?- Молдован победно задирает двойной подбородок над трапезным столом. Он не удосужился подать, как положено, а просто приволок оставшиеся после обеда шницели на подносе, пюре в кастрюле, горкой свалил овощи и халву в обертке из фальги. Изголодавшиеся пацаны, глотают почти не разжевывая, спешащий Уди поперхнулся, закашлялся и Шурик хлопает его по спине. Меня слегка подташнивает от обилия пищи и я прихлебываю минеральную воду из горлышка пластиковой бутылки.
-Ну, теперь ты видишь, что мы тоже не из пальца деланы!
-Конечно не из пальца,- весело соглашается с ним Володя,- Тебя сразу из дерьма лепили! Сидеть рядом нельзя- воняешь!
-Да ты у меня!- Молдаван начинает махать руками.
-Не кипятись,- ухватив за рукав, усаживаю я его рядом с собой,- Конечно Дизенгоф строил Тель-Авив. Кто с этим спорит?! Веселый, весенний город с ветвистыми каштанами, белоснежными домиками и проспектами, сбегающими к морю.
Не чуя подвоха, Молдован высокомерно крутит головой на бычьей шее. Я продолжаю свою притчу: ”Давайте посмотрим на нашего героя с другой стороны. Что мог представить себе еврей из маленького Оргеева, в ту минуту когда ему сказали- “Строй дома! Строй здесь много домов! И сюда приедут евреи со всего мира!” Еврей из маленького Оргеева встал во весь свой гигантский рост и... увидал перед своими глазами большой город- каштаны, пыльные проспекты и мазанки под черепицей- одним словом он увидел предел своего мечтания- провинциальный Кишинев!”
Молдован медленно наливается кровью. Я прикидываю, сколько нам сидеть без хрустящих, как семечки, сухих печений с вишневой начинкой- неделю или целых две.
-Конечно,- цедит он сквозь зубы,- Мы в столицах не рождены и во дворцы на экскурсии не ходили.
-Не переживай Молдован,- примирительно говорю я,- За строительство будущей Северной Пальмиры перед царем отвечал “наш человек” португальский еврей Антуан Девриер. Из пиратов. Так что ты ему брат больше чем по крови, по духу!- и для ребят, подтверждая авторитет ученого человека,- Люди знающие говорили, что в то время для голландских моряков на Васильевском острове построили синагогу, но современные археологи её не откопали.
-Зато восстановили дом Меньшикова,- подсказал образованный Шурик,- С голландскими изразцами и голландскими перинами. Молдован, скажи, ты хотел бы поспать на голландской перине? Пух, понимаешь, голландский, а сыр швейцарский. Я сыр хочу, принеси, пожалуйста.
Отказать Молдован не может, но, уходя, стукает, вымещая зло, по спине неучаствовавшего в разговоре Уди. Ни в чем не виноватый Уди снова закашлялся.
Продолжение следует...
Семён Плоткин.
Боевые записки невоенного человека
Оригинал здесь:
http://www.proza.ru/2005/11/26-86
15
Суворовский проспект своими изломами нарушает гипнотическую геометрию петербургских улиц. Он сужается, спотыкаясь о пересекающие его трамвайные пути. Одинокий, оседающий под землю особняк с уснувшим в цветнике львом не украшает его. Начавшись там, где Староневский переламывается в строгий и величественный Невский, Суворовский проспект сперва по касательной проходит мимо кирпичной глухой кладки детской больницы, а в конце тянется вдоль зеленых досок высокого забора, соединяющего торцы безликих зданий. Слева виднеются серые купола Смольного собора. Мы сворачиваем на Тульскую, в противоположную сторону. Под колесами грохотнул настил Охтинского моста. Теперь собор голубеет во всей красе. Берег Невы здесь низкий, незакованный в гранит, неухоженный, скрывающий за разросшейся зеленью и промышленной застройкой, административное сердце города- Смольный. Водитель гонит машину в гараж. Наплел что-то диспетчеру о прохудившемся насосе и мне выпал отдых на халяву, пока насос поменяют или машину.
-Это мы так ждем команду “фас!”,- возмущенно тянет меня за ногу Женя. Он свеж и ухмыляется во всю широту своей кошачьей рожи- успел с утра пораньше нализаться у Молдована сметанки.
-Брысь,- гоню его я, выбираясь из броневичка наружу. Мои пацаны трут глаза, зевая. Всю ночь мы провели на броне. За грядой лысых холмов вскипают белые грибы разрывов. В душе теплится надежда, что с рассветом обстрел прекратится и можно будет поесть и поспать по-человечески. С возрастом хочется комфорта.
Коля приносит картонные коробки сухого пайка. Японским ножиком Женя вспарывает одну из них. Я жую изюм, перемешанный тропическими сухофруктами, пацаны рассовывают по карманам карамельки. Воспользовавшись огневым прикрытием, на базу вошла колонна. Солдаты скидывают с обшитого броней грузовика, прозванного “гробовозом”, свои тяжелые сумки и расходятся. Один, оставшийся, топчется у заднего борта, оглядываясь.
-Гад буду, если мы не получили подкрепление,- предполагает Володя,- Коль, сходи, проверь.
Коля косолапо топает к пареньку и ведет его к нам.
Начальство отреагировало на мои постоянные рапорты о нехватке человеческого фактора и на неделю прислало Уди- инструктора с курсов санитаров. То есть, уточняет Уди, он еще не инструктор, он только с отличием закончил такой курс, а преподавать должен начать через неделю.
-Понятно,- гнусно вторит ему Володя,- Неделю посмотрит на Ливан в замочную скважину и два года будет салажне лапшу на уши навешивать. Док, Коля отведет его в поликлинику, пусть посидит за тебя,- предлагает он.
-Уди остается с нами,- решаю я,- Коля, будь другом, отнеси его шмотки к нам и принеси ему спальник. Он потом Айву за него распишется.
-Там,- я показываю вперед, вводя Уди в курс событий, к которым он так старательно готовился, познавая боевое ремесло,- Оборонительный пункт нашей армии. С ночи его обстреливает “Хизбалла”...
-Раненые есть?- перебивает меня Уди. Он дурак или хочет испытать судьбу, показать свое умение?!- пацаны с индиферентными физиономиями отворачиваются. Я пропускаю его вопрос мимо ушей- “В случае нашего выхода, если придется идти пешком, ты несешь рацию и идешь в паре со мной.” Коля, играючи, навешивает передатчик на Уди и перетягивает лямки, подгоняя. Уди прогибается и покачивается, сопротивляясь массе и колиным рывкам.
Надежды, что с наступлением дня обстрел прекратится, оказались напрасными. Укрывшись в деревне, минометчики “Хизбаллы” продолжают стрелять. Их цель ясна- бить до крови, спровоцировать расширение конфликта.
Взобравшись на крышу броневичка, Уди неотрывно смотрит туда, где идет бой. “Ну, когда будут раненые?!”,- постанывает он.
-Горячий у тебя боец,- говорит Женя,- Остудить надо.
-Идиот,- ворчу я. Все хотят быть героями, но никто не хочет умирать. Человека можно учить долго, но никто не знает, как поведет он себя под огнем. Побежит ли сдуру подставлять голову под пули, только успей схватить, забьется ли под броню, что не выковырять, или привыкнет и к этой особенности жизни. Всё суета сует и томление духа, а кушать хочется всегда!
-На обед мы заказываем пиццу с грибами и анчоусами,- с телефона, прилаженного к столбу, Володя звонит Молдовану и, хохоча, с удовольствием выслушивает витиеватый ответ.
К нам из штаба, по-бабьи разбрасывая ноги и руки, бежит Цвика. Значит что-то важное, если не послал вместо себя солдата.
-Есть раненые,- выдыхает он, привычно хватаясь за свою промежность,- Порядок движения обычный. Никаких разговоров по рации!! Никаких!
И закипает в жилах кровь! Танк и две бронемашины, взбивая белые клубы пыли и дыма, трогаются в путь, болтая нас на ухабах. Не успев растрясти нутро, мы прибываем на место и рассредотачиваемся. Уди со страхом и любопытством оглядывается. Всё тихо, не понятно чего бояться.
-Смотри сюда,- я продолжаю урок топографии на местности,- видишь белое здание на этом холме? Здесь база ООН. Добрый дядя следит за порядком. По ту сторону холма в низине деревня. В её названии слышится нечто философское. “Бытие”. Стреляют оттуда.
-Куда?
Я показываю на соседний холм со срытой верхушкой и бетонными надолбами. Отделившаяся от них, серая цепочка людей медленно, на ощупь, начинает спуск.
-В прошлый раз нас тут подорвали,- вспоминаю я свой первый выход, следя за ними.
Раненых двое, они были на наблюдательном пункте и не успели добежать до укрытия. Командиру зацепило руку и он идет, придерживая её здоровой. Второй солдат получил совсем не героическое ранение и, лежа на животе, слабо пытается ухватить срезанные штаны.
-Спокойно, спокойно,- я придерживаю его руку с инфузией чтоб не вырвал ненароком.
Два взмаха ножа и бронежилет раскрывается, распадаясь на части. Рубашка на спине набухла от крови- осколки ободрали поясницу. Я прослушиваю легкие, раненый дышит глубоко и ровно. Ощущая контраст холода брезента носилок и тепла тела, ощупываю раненого- грудь, живот, конечности. Сюрпризов нет.
-Морфий!
-Ему не больно?- завороженно глядя на раны, спрашивает маленький солдатик.
-Мальчик, как тебя зовут?- интересуется Володя, прилаживая вторую инфузию и собираясь сказать какую-то гадость.
-Миля.
-Дурак, мне хорошо,- выдавливает раненый не оставляя жалких попыток, прикрыть ладонью распоротые ягодицы.
- Быстро. Ребята, быстро!
Кто знает- отстрелялась ли на сегодня “Хизбалла”?!
Возглавляемые новым лейтенантом, те, кто спустился, отправляются назад, наверх. И нас отводят назад- на базу. Проходя мимо друг друга мы с потомком Чингисхана обмениваемся дружеским похлопыванием по плечу - приветствием, заменяющим слова. Таким я его запомнил - большой, сильный, улыбающийся.
По дороге на вертолетную площадку, раненый вырвал в броневичке и Уди, вытирая его, измазался в блевотине, поняв окончательно, что война это совсем не то, чему учат на курсах.
16
Прикрытый завесой табачного дыма командир дивизии озабочен. Решить должен он. Лейтенант с опорного пункта нервничает. Это чувствуется по постоянным сбивчивым докладам. Один из его следопытов жалуется на боли в животе. Из медицинской карточки я знаю, что у него есть камень в почке. Потомок Чингисхана поставил ему капельницу, дал обезболивающее, но это не подействовало.
-Как состояние пострадавшего?- в который раз запрашиваю я по рации.
-Плачет. Катается по земле. Кусает ее. Говорит, что командиры и доктор хотят его убить.
-Даже если нет ничего серьезного,- говорю я командиру дивизии,- его надо снять. Паникер там не нужен.
-Умно,- отвечает он,- Я ночью колонну в Израиль не пошлю. Возиться с ним будешь сам, или отдашь в больницу хирургу.
У военных есть такая особенность речи, что невозможно понять шутят ли они или говорят серьезно. Как любил утверждать без повода, не к месту, “полковник-подоконник”- “Вода кипит при девяноста градусах,- и, не забывал через полчаса,- Примите поправку- вода кипит при ста градусах. Девяносто градусов- это прямой угол.”
Прикрыв глаза, командир дивизии курит. Я молчу, понимая, что решение принято. Старательно затушив в пепельнице окурок, командир дивизии не спеша выпрямился, подобрал, положенный под скамейку автомат, и, уходя, заметил Жене, дежурившему по штабу: “Передай, будет хорошо.”
Под покровом темноты, “мерседес” с притушенными огнями подобрался к укрепленному пункту и забрал следопыта.
-Иди встречать героев,- говорит мне Женя, получив сообщение.
-Принимай артиста,- бросает мне командир дивизии. За ним плетутся трогательной картинкой- санинструкторша, выводящая раненого с поля боя- узкоплечий Шурик принявший на себя массу здорового, крехтящего при каждом шаге- ни дать ни взять- роженица на сносях, вот-вот родит- следопыта.
Часа через два, после хорошего промывания и обещания “клизмы для поднятия оптимизма” следопыт перестал подвывать, заявил, что уже ничего не болит, наотрез отказался ночевать в амбулатории и ушел к себе спать на полу, завернувшись в одеяло.
-Отбой,- говорю я своим санитарам, но это больше относится к Уди,- Спим в ботинках. Мыться по одному, не всем сразу. Я в штабе.
Отгоняя сон, Женя тягал пудовую гирю.
-Ну, что скажешь,- спросил он между качаниями.
-Запиши в журнал, что больной поправился.
-Уже,- Женя замер в стойке, приняв гирю на грудь и отдуваясь.
Запыхтев, он сделал несколько приседаний и отжатий. “Попробовать хочешь?”- предложил.
-Спасибо не надо. Мою грудь колесом гантелями не исправишь.
-Ну и зря. Армия любит людей физически красивых и необременённых философией мысли. Значит, если ты не сопишь носом, зарядку не делаешь, то ты думаешь. О чем?- Женя бесшумно опустил гирю в угол, точно вписав её в пространство между рулонами карт.
-Что день грядущий нам готовит?!
-Веришь в народные приметы?
-Да. Следопыт просто так не сбежит.
-Но другие остались!
-Вот о них я и думаю.
Рация ожила, зашипела и сквозь треск эфира прорезался голос диспетчера без пола и без возраста. Прогулка по гаражам отменяется, надо срочно перевезти в больницу онкологического больного. Водитель артачиться не стал, только буркнул себе под нос- “...потом сама баранку покрутишь!”- и прибавил газу. От моста Александра Невского по Обводному плотным потоком, затирая наш “Рафик”, двигались грязные грузовики, качающие наращенными бортами. Под железнодорожным мостом движение остановилось. Высокие контейнеры, ободрав предупреждаюшие знаки ограничения высоты, вклинились и застряли между чугунными конструкциями. Шофера, обступившие злополучный грузовик с прицепом, оживленно жестикулировали. По их озабоченным физиономиям было видно, что процесс спасения находится в первичной стадии фигуральных словесных построений.
-Они что- разгружать собрались?- удивленно спросил я, увидев, как несколько человек полезли в кузов.
-Не везет мне с тобой,- внятно сказал водитель и пошел к мужикам. Несколько минут он тоже яростно жестикулировал и, судя по покрасневшему лицу и вздувшимся на шее жилам, напрягал голосовые связки привлекая внимание к своей аргументации, целеноправленно указывая на колеса. Его усилия ознаменовались успехом, народ сконцентрировался в одном месте, замолкая и прислушиваясь. С видом победителя водитель вернулся: “Сейчас приспустят камеры и проедет.”
Купчино встретило нас уходящими в бесконечность безликими проспектами и единой массой блочных домов, выросших на болоте среди непросыхающей грязи. Поплутав между ними в поисках нужного номера, “Рафик” присел в выбоинах асфальта у размалеванной пацефистскими звездами и свастикой подворотни. В жизни должно быть место интуиции. Обычно дремлющий в ожидании водитель поднялся с нами и, поняв первым, побежал вниз, не дожидаясь лифта, за чемоданчиком с набором для интубации.
К горю обычно примешиваются специфически резкий запах лекарств, затхлый воздух непроветренной квартиры, табачная крошка, сыпящаяся из нервно разминаемой папиросы и возгласы на грани истерики- “Сколько можно ждать?! Так и помереть недолго!” Здесь было светло, до режущей глаза белизны, и тихо. И слабый голос, боящийся нарушить эту тишину, произнес: “Наша девочка с косичками перестала дышать.” Много позже я пытался вспомнить- а были ли косички?! И вообще были ли хотя бы волосы у девочки, из сострадания отпущенной домой с Песочной (из онкоцентра) на выходные.
Сперва мы пытались раздышать её рот в рот, как рисуют на картинках наглядной агитации. Потом, заинтубировав, с воем несясь в реанимацию, продолжали выдыхать, склонясь над носилками, в тубус интубационной трубки, ощущая свинцово-кислый привкус во рту. На крутом повороте дороги, огибающей Волковское кладбище, “Рафик” замер содрогнувшись. А сирена все выла и выла...
Я пулей вылетаю из штаба, проскакивая мимо не забывшего закурить командира дивизии, спешащего навстречу в плетеных шлепанцах. Разбуженный “Молдован” выполз из кухни и, почесывая под несвежей майкой пузо, смотрит на нашу суету. На этот раз мы не рассиживаемся, ожидая, а немедленно трогаемся. Скинув каску и натянув шлемофон, я сразу же уловил одно слово, четко прозвучавшее, среди лопотаний и шорохов пересохшей чешуи- “Убит!”
-Убит!- и жизнь продолжилась- командир дивизии требовал четкого доклада, Лысенко свистел соловьем- разбойником, сообщая, что видит цель и прося разрешения, открыть огонь.
С ходу, я врубаюсь в происшедшее и в то, что продолжается по сей момент. Как обычно под утро “Хизбалла” открыла второй день битвы за “Бытие” дерзко дотянувшись ракетой до танка на высоте “Двадцать звездочек”. Потом я видел маленькое оплавленное отверстие в броне размером не больше детского кулачка. Два танкиста ранены, командир принял решение подняться в укрепленный пункт и оказать им первую помощь. Там их накрыли из минометов. Санитар был сражен на месте.
-Ты помнишь потомка Чингисхана?- кричу я Шурику, сидящего у задней двери, пытаясь перекричать грохот и тряску,- Его уже нет.
Шурик печально кивает головой, но мне кажется, что он не услышал.
В низине под “Бытием” мы перегруппировываемся. Командир дивизии уже здесь. Метрах в десяти от меня организует оцепление Женя, повесив автомат на шею, чтоб сподручнее было им работать, если придется. С подошедшего танка снимают носилки с прикрученными к ним для транспортировки ранеными. Володя проверяет повязки, но у ребят сейчас другие доминанты - они получили внутривенно жидкость и теперь объем просится наружу.
-Отвяжите меня,- кричит один,- Мне слить надо!
-Раненый! Лежите тихо!- командует Володя,- Сейчас поедете дальше.
-Но!
-Не можешь терпеть- делай под себя!
-У меня девушка в больнице работает,- возмущается второй,- Ты хочешь, чтобы она меня в мокрых штанах встретила?!
Шурик достает из броневичка пластиковую бутылку и ковыряет её ножом.
-Утку ваяешь?- кривится Володя.
Здесь обойдутся без меня. И уже кричат-“Доктора! Доктора! Где врач!” Вот он я- в пяти метрах от вас, но раз позвал командир дивизии, то все должны суетиться, драть глотки.
-Я!
-Ты слышал, что произошло?- спрашивает он,- Что делать будем?
Я развожу руками- “Говорить нечего, видеть надо.”
-Значит надо подняться.
-Значит надо подняться,- эхом повторяю я, будто оправдываясь.- Только врач может констатировать смерть.
-Понятно, бери санитара.
Я оборачиваюсь к пацанам: “Кто со мной, волонтёром?”
Уди опередил Володю на долю секунды, а у Шурика сработал рефлекс самосохранения. И, почувствовав слабинку, Володя сразу подколол: “Не боись, герой- любовник, подруга Шмулика одна не останется.”
17
Сирена выла, наполняя “Рафик” отупляющей, вязкой воздушно-звуковой подушкой. Отодвинув стекло, отделяющее кабину от салона, к нам просунулась голова водителя: “Сказал я тебе, что не везет мне с тобой. Поцеловали нас.” Не слушая его, оглушенные непрекращающимся воем, мы орали: “Что ты, встал! Езжай! Гони! Да выруби ты свой дурацкий клаксон!”
Потом, когда каталку с девочкой развивающиеся белые халаты быстро увезли в глубину сводчатых коридоров, мы, полоская рот фурацелином, в задумчивости рассматривали вспоротую обшивку и повисшую на проводах выбитую фару. Водитель, озабоченный предстоящим ремонтом и незаменённым насосом, цедил сквозь зубы: “Не притормози я, летели бы вы ангелочками через окно.”
По пологому склону, спотыкаясь и ожидая в любую секунду взрыва, мы бежим наверх. Впереди, открывая путь командиру, съёжившись до подметок, бежит Уди. До меня долетают его хриплые, прерывистые вздохи. Или я слышу себя? У меня на спине елозит, грозя опрокинуть, огромный чемодан на тесемках. По замыслу теоретиков, обосновывающих борьбу с безвозвратными потерями, содержимого такого ящика должно хватить врачу для оказания помощи целому подразделению, ведущему продолжительный бой. Я тащу его, с надеждой, для одного потомка Чингисхана.
Шлагбаум опороного пункта отодвигается, пропуская нас вовнутрь.
-Доктор пришел,- говорит мальчик Миля. Он сидит, опершись о стену,- Здравствуй, доктор!
В центре помещения на бетонном полу на носилках, накрытое одеялами, лежало тело. Потомок Чингисхана давно уже не с нами. Это понял бы любой человек далекий от медицины, увидев на его лбу разверзшуюся кратером дырку с запекшейся кровью по краям. Робкая попытка нащупать пульс или выслушать дыхание была наивной.
-Садись, доктор,- позвал меня старый следопыт, поглаживающий ноющую язву,- Есть время покурить,- не спеша достает он из карманчика бронежилета мятое- перемятое “Мальборо” и зажигалку.
Я сажусь между ним и мальчиком Милей. Глубоко затягиваясь, следопыт лукаво косится то на меня, то на мое оружие. Проследив за его взглядом, я изумленно напрягаюсь- нет рожка! Во время бега наверх я посеял обойму из автомата. Тоже мне “Мойше-гройс”, шел в атаку с одним патроном в стволе! Спешно, покопавшись за спиной, я вытаскиваю из-под ремня две обоймы, спаренные изолентой. Плотно набитые патроны слегка пружинят под пальцами, со смачным шелчком обойма загоняется на место- “Доктор к бою готов!”
Следопыт запрокидывает голову, глядя на шершавый потолок с ползущими по нему серыми букашками, закуривает от бычка новую сигарету и толкает меня в бок,- “А теперь поговори с зайчиком.”
-Зачем?- после пережитого мне хорошо сидеть и молчать. Даже не хочется встать и подойти к брустверу, посмотреть на сторону противника.
-Поговори с зайчиком!- настаивает следопыт.
-Как дела, Миля?- бросаю я дежурную фразу.
-Хорошо, доктор. Хорошо. Я все понимаю. Только я не могу понять одного.
-Что ты не можешь понять?
-Почему я не могу встать?- отрешенно спрашивает Миля.
?!- вокруг него крови нет,- Уди!
Уди опрокидывает Милю навзничь и пытается содрать бронежилет. Миля валится кулем и продолжает отнекиваться: “Нет, нет! Я в порядке! Я только не могу встать!”
-Ран нет!- докладывает Уди,- Пульс- восемьдесят!
-Жить будет,- соглашается с ним следопыт и объясняет,- Санитара прямо на глазах у зайчика...
Приходится подняться с прохладного бетона и топать к молодому безусому лейтенанту,- “Мне надо эвакуировать пострадавшего- шок боя, и,- я делаю паузу,- тело.”
Лейтенант между ремешками каски раздувает щеки и напрягает кадык, своих проблем полно, а тут на голову свалился доктор и еще отыскал раненого.
-Придется потерпеть,- говорит он, потому что другого сказать ему нечего.
-Моего терпения как раз хватает от “входа” до “выхода”,- ворчу я, но, понимая бесполезность продолжения разговора, возвращаяюсь к следопыту.
-Я же сказал, док, у нас есть время перекурить.
-От затяжки до затяжки проходит служба,- шаблонно изрекаю я.
-Ты опять неправ,- поправляет меня он,- не служба, а жизнь.
-Привет доблестным защитникам еврейского Бородина,- вопит, раскачиваясь, Шурик, высунувшийся по пояс над въехавшим в “Бытие” броневичком,- Проведите меня к генералу Раневскому. Фаину Георгиевичу.
-Какие вы горластые,- сокрушается следопыт,- Нет мне покоя ни от “Хизбаллы”, ни от врачей. Док, когда я спущусь, дай мне направление в больницу, пусть язву вырежут.
-А потом мы еще выйдем из Ливана и тогда жизнь твоя превратится в один сплошной кайф, будешь со своими полковыми женами жить, как в раю,- продолжает возбужденно кричать Шурик, вместе с Уди перенося носилки с телом потомка Чингисхана в броневичок и усаживая в его ногах Милю.
Следопыт, прищурившись, следит за их приготовлениями желтоватым печеночным глазом с прожилками сосудов и качает головой, отвергая такую перспективу:”Мне тридцать четыре года, я почти десять лет здесь. Нет, все скоро не кончится. А если кончится, то начнется где-нибудь снова.”
Броневичок взвыл двигателями, я прыгаю вовнутрь. Миля боязливо косится на очертания под одеялом и, пытаясь отодвинуться от них, вжимается в стенку. Подхватив его подмышки, я пересаживаю Милю на свое место и кричу Шурику:”Эй, впередсмотрящий, трогай!” Лейненант делает рукой отмашку, выпроваживая нежеланных гостей с печальным грузом. Шлагбаум закрывается за нами.
На базе, отогнав любопытных, нас ждет “товарищ прапорщик”. Его добровольный помощник Молдован притаскивает металлический ящик, куда сложили вещи потомка Чингисхана. Испепелив нашего доброхота взглядом, “товарищ прапорщик” перекладывает выходную форму погибшего, разглаживая складки и поправляя значки, но Молдовану наплевать, он направился не для этого, ему хочется глянуть...
-Насмотрелся?- осаживаю я его,- теперь- кыш!
-А чо!- противится Молдован.
-Не буди зверя, безродный, у меня люди с ночи не кормлены.
-Этого отправишь в больницу?- “товарищ прапорщик” кивает на Милю,- Колонна уходит.
-Нет. Сперва покушать надо, помыться, а до завтра поживет в поликлинике.
-А если...
-Положись на меня,- отвечаю я “товарищу прапорщику” репликой из его лексикона. “Горячей воды нет! -Положись на меня. Будет!”(второй месяц ждем); “Крыша над сторожевой будкой прохудилась. Часовых дождем заливает! -Положись на меня. Заделаем!”(зима прошла, теперь печет солнце).
В столовой ко мне подсаживается Молдован. Нанесенное ему оскорбление коробит его естество.
-Слышь ты, ленинградец. Я и Дизенгоф, между прочим, из одного города и очень может быть он приходится мне двоюродным дядей. Что скажешь?- Молдован победно задирает двойной подбородок над трапезным столом. Он не удосужился подать, как положено, а просто приволок оставшиеся после обеда шницели на подносе, пюре в кастрюле, горкой свалил овощи и халву в обертке из фальги. Изголодавшиеся пацаны, глотают почти не разжевывая, спешащий Уди поперхнулся, закашлялся и Шурик хлопает его по спине. Меня слегка подташнивает от обилия пищи и я прихлебываю минеральную воду из горлышка пластиковой бутылки.
-Ну, теперь ты видишь, что мы тоже не из пальца деланы!
-Конечно не из пальца,- весело соглашается с ним Володя,- Тебя сразу из дерьма лепили! Сидеть рядом нельзя- воняешь!
-Да ты у меня!- Молдаван начинает махать руками.
-Не кипятись,- ухватив за рукав, усаживаю я его рядом с собой,- Конечно Дизенгоф строил Тель-Авив. Кто с этим спорит?! Веселый, весенний город с ветвистыми каштанами, белоснежными домиками и проспектами, сбегающими к морю.
Не чуя подвоха, Молдован высокомерно крутит головой на бычьей шее. Я продолжаю свою притчу: ”Давайте посмотрим на нашего героя с другой стороны. Что мог представить себе еврей из маленького Оргеева, в ту минуту когда ему сказали- “Строй дома! Строй здесь много домов! И сюда приедут евреи со всего мира!” Еврей из маленького Оргеева встал во весь свой гигантский рост и... увидал перед своими глазами большой город- каштаны, пыльные проспекты и мазанки под черепицей- одним словом он увидел предел своего мечтания- провинциальный Кишинев!”
Молдован медленно наливается кровью. Я прикидываю, сколько нам сидеть без хрустящих, как семечки, сухих печений с вишневой начинкой- неделю или целых две.
-Конечно,- цедит он сквозь зубы,- Мы в столицах не рождены и во дворцы на экскурсии не ходили.
-Не переживай Молдован,- примирительно говорю я,- За строительство будущей Северной Пальмиры перед царем отвечал “наш человек” португальский еврей Антуан Девриер. Из пиратов. Так что ты ему брат больше чем по крови, по духу!- и для ребят, подтверждая авторитет ученого человека,- Люди знающие говорили, что в то время для голландских моряков на Васильевском острове построили синагогу, но современные археологи её не откопали.
-Зато восстановили дом Меньшикова,- подсказал образованный Шурик,- С голландскими изразцами и голландскими перинами. Молдован, скажи, ты хотел бы поспать на голландской перине? Пух, понимаешь, голландский, а сыр швейцарский. Я сыр хочу, принеси, пожалуйста.
Отказать Молдован не может, но, уходя, стукает, вымещая зло, по спине неучаствовавшего в разговоре Уди. Ни в чем не виноватый Уди снова закашлялся.
Продолжение следует...